Атта Тролль. Страница 8

В тихом море романтизма.

Только конь волшебной сказки

Долетит к нему на крыльях.

Там забота не причалит,

Пароход не бросит якорь,

Не появится филистер

С вечной трубкою в зубах.

Сонной одури и скуки

Не нагонит звон церковный,

Этот феям ненавистный,

Мрачный гул колоколов.

Там и царствует в веселье,

Вечной юностью сияя,

Жизнерадостная фея,

Светлокудрая Абунда.

Там в прогулках и в беседах,

Средь подсолнечников ярких,

Дни проводит королева

Паладинов, мир забывших.

Да, но ты, Иродиада,

Где же ты, скажи! Я знаю,

Ты мертва, лежишь в могиле,

Там, где град Ерушолаим.

Днем -- недвижный труп -- лежишь ты!

В величавом саркофаге.

В полночь ты встаешь, заслышав

Свист бичей и звонкий хохот.

И летишь за буйным сонмом,

За Дианой и Абундой,

Средь охотников веселых,

Невзлюбивших крест и муку.

Что за общество! О, если б

Сам я мог скакать ночами

По лесам! С тобою рядом

Я б летел, Иродиада!

Ибо ты мне всех милее,

Больше греческой богини,

Больше феи ты мила мне,

Ты, о мертвая еврейка!

Я люблю тебя. Ты видишь,

Как душа во мне трепещет!

Будь моей, моей девчонкой,

Мой кумир Иродиада!

Будь моей, отдай мне сердце!

Выкинь в мусор это блюдо

С головой глупца кровавой,

Лучшим блюдом насладись.

Посмотри, я словно создан

Для тебя! Мне горя мало -

Проклял бог тебя, мертва ль ты,

Это все ведь предрассудки.

И с моим блаженством вечным

Обстоит весьма неясно,

И живой я или мертвый,

Я и сам подчас не знаю.

Лишь позволь -- и точно рыцарь,

Точно cavalier-servente 1,

Буду я носить твой плащ

И терпеть твои капризы.

По ночам с тобою рядом

Буду мчаться в диком сонме,

Говорить с тобой, смеяться

Над своей безумной речью.

Коротать с тобою буду

Ночи долгие, но днем

Буду, грустный, одинокий,

Плакать на твоей могиле;

День за днем сидеть и плакать

Там, где прах царей великих,

Там, где гроб моей любимой,

Там, где град Ерушолаим.

--------------------

1 Рыцарь, спутник (ит.).

И старик, еврей бездомный,

Проходя, вздохнет и скажет:

"Плачет он, что храм разрушен,

Что погиб Ерушолаим".

ГЛАВА XXI

Аргонавтами без Арго

Мы в горах пешком блуждали,

Не руно, не золотое -

Шкура снилась нам медвежья.

Ах мы, горе-аргонавты,

Следопыты новой кройки!

Никакой великий классик

Наших странствий не прославит.

А уж мы ль не настрадались!

И каким жестоким ливнем

Угостило нас на круче,

Где ни деревца, ни дрожек.

Грыжа ль прорвалась у туч?

(Мог бандаж набрюшный лопнуть.)

Но такого ливня с градом

Не видал Ясон в Колхиде.

"Зонтик! Тридцать шесть монархов

За один-единый зонтик

Отдаю гуртом!" -- кричал я,

А с меня лилась вода.

Утомленные смертельно,

Раздраженные и злые,

С видом мокрых псов пришли мы

Поздно ночью в дом Ураки.

Ведьма, сидя у огня,

Мопса толстого чесала,

Но, как только мы явились,

Псу дана была отставка.

Занялась Урака нами.

Приготовила мне ложе,

Развязала эспардильи -

Неудобнейшую обувь,

Помогла стянуть мне куртку

И прилипнувшие брюки.

Так болван иной прилипнет

Со своей дурацкой дружбой.

"Шлафрок! Тридцать шесть монархов

За сухой и теплый шлафрок!" -

Закричал я. Пар валил

От моей рубашки мокрой.

Весь дрожа, стуча зубами,

Постоял я перед жаром

И, в тепле размякнув сразу,

Опустился на солому.

Сон не шел. Глядел я, жмурясь,

Как раздела ведьма сына.

Села с ним к огню и молча

Полуголого к себе

Положила на колени.

Мопс пред ней на задних лапах

Встал, -- в передних очень ловко

Он держал горшочек с зельем.

Из горшка взяла Урака

Красный жир и стала жиром

Сыну мазать грудь и ребра,

Мазать быстро и поспешно.

Терла, мазала, жужжала,

Убаюкивала сына,

И, потрескивая странно,

В очаге шумело пламя.

Словно труп, костлявый, желтый,

К лону матери приникнув,

Сын лежал и скорбным взором

Пред собой глядел недвижно.

Неужель он вправду мертвый -

Материнскою любовью,

Силой зелья колдовского

Оживленный, бледный призрак?

Странный полусон горячки:

Тело -- как свинцом налито,

Ты лежишь пластом, но чувства

Напряглись невыносимо.

Этот душный запах зелий!

Я мучительно старался

Вспомнить, где его я слышал,

Но припомнить был не в силах.

Этот вой и скрежет ветра

В очаге, как будто стоны

Душ измученных, -- казалось,

Голоса их узнавал я.

А потом, какого страха

Натерпелся я от чучел,

В ряд расставленных на полке

Над моею головою!

Хищно, медленно и страшно

Птицы расправляли крылья,

Мне в лицо уставив клювы,

Точно длинные носы.

Где носы такие мог я

Видеть раньше?.. В Дюссельдорфе?

В Гамбурге? С каким мученьем

Я ловил воспоминанье!

Наконец, меня осилив,

Сон пришел на смену яви,

Вместо бреда наяву -

Крепкий и здоровый сон.

И приснилось мне: лачуга

Стала пышным бальным залом,

Залом с белой колоннадой,

С ярким светом жирандолей.

Исполнял оркестр незримый

Танцы из "Robert le Diable" -

Нечестивый пляс монахинь;

Но гулял я там один.

Наконец раскрылись двери,

И входить попарно стали

Медленным и важным строем

Удивительные гости:

Привиденья и медведи.

Каждый кавалер мохнатый

Вел, идя на задних лапах,

Призрак в саване могильном.

И по всем законам бала

Пары в вальсе закружились;

То-то был курьезный номер,

Страх и смех, представьте сами!

Косолапым кавалерам

Приходилось очень туго:

Да и как не сбиться с такта

В вальсе с призраком бесплотным!

Словно вихрь неумолимый,

Вальс кружил зверей несчастных,

Их сопенье заглушало

Даже мощный контрабас.

Часто пары спотыкались,

И медведь рычал на призрак

И его по заду шлепал,

Чтобы неуч не толкался.

А порою в вихре танца

С головы своей подруги

Саван стаскивал медведь,-

И на свет являлся череп.

Но внезапно загремели

Барабаны и литавры,

Подхватили звонко трубы,

И вовсю пошел галоп.

Эта часть мне не доснилась,

Ибо вдруг один Топтыгин

Наступил мне на мозоль:

Я завыл и пробудился.

ГЛАВА XXII

Хлещет Феб коней ретивых,

Гонит весело квадригу,

Он уже почти полнеба

В дрожках солнечных объехал.

Только в полдень перестал я

Грезить о медвежьем вальсе,

Вырвался из плена странных,

Фантастичных сновидений.

Осмотревшись, я увидел,

Что в лачуге я один.

Мать Урака и Ласкаро

Рано вышли на охоту.

В хижине остался только

Толстый мопс; у очага

Он стоял на задних лапах,

В котелке мешая ложкой.

Повар был он, видно, знатный!

Увидав, что суп вскипает,

Стал он дуть, мешая чаще,

Чтобы снять густую накипь.

Сам я, что ли, околдован,

Или это лихорадка?

Я ушам своим не верю:

Толстый мопс заговорил!

Да, и очень задушевно

Речь повел на чисто швабском;

Говорил и словно грезил -

Как возвышенный мечтатель:

"О, поэт я бедный швабский!

На чужбине суждено мне,

Заколдованному мопсу,